Перепечатываю с соседнего форума... впечатлило. Есть такая писательница Лидия Раевская, она же Мама Стифлера, она же Старая Пелотка Мат-перемат (не всегда, но часто), но пишет прикольно, упоминали её рассказ "Школьница Маша пришла пересдавать математику", решил почитать, вот выкладываю, но под спойлером - для особо впечатлительных. Spoiler: 18+ — Слушай, у меня офигенная идея! – муж пнул меня куда-то под жопу коленкой, и похотливо добавил: — Тебе понравиться, детка. Детка. Блин, тому, кто сказал, что бабам нравиться эта пижонская привычка называть нас детками – надо гвоздь в голову вбить. Вы где этому научились, Антониобандеросы сраные? Лично я за детку могу и вдарить. В гычу. За попытку сунуть язык в моё ухо, и сделать им «бе-бе-бе, я так тебя хочу» – тоже. И, сколько не говори, что это отвратительно и фига ни разу не эротично – реакции никакой. — Сто раз говорила: не называй меня деткой! – я нахмурила брови, и скрипнула зубами. – И идея мне твоя до лампочки. Я спать хочу. — Дура ты. – Обиделся муж. У нас сегодня вторая годовщина свадьбы. Я хочу разнообразия и куртуазности. Сегодня. Ночью. Прям сейчас. И у меня есть идея, что немаловажно. Вторая годовщина свадьбы – это, конечно, пипец какой праздник. Без куртуазности и идей ну никак нельзя. — Сам ***. В ж… пу всё равно не дам. Ни сегодня ночью. Ни прям сейчас. Ни завтра. Фиговая идея, если что. Муж оскорбился: — В ж…пу?! Нужна мне твоя Ж сто лет! Я ж тебе про разнообразие говорю. Давай поиграем? Офигеть. Геймер, мля. Поиграем. В два часа ночи. — В дочки-матери? В доктора? В прятки? В «морской бой»? Со мной сложно жить. И сексом заниматься. Потому в оконцовке муж от меня и ушёл. Я ж слова в простоте не скажу. Я ж всё с подколом… — В рифмы, блин! – не выдержал муж. — Пакля! — Фуякля. – На автомате отвечаю, и понимаю, что извиниться б надо… Годовщина свадьбы ведь. Вторая. Это вам не в тапки срать. – Ну, давай поиграем, фигле там. Во что? Муж расслабился. До ругани сегодня разговор не дошёл. Уже хорошо. — Хочу школьницу! Выпалил, и заткнулся. Я подумала, что сейчас – самое время для того, чтоб многозначительно бзднуть, но не смогла как не пыталась. Повисла благостная пауза. — …би, чотам… Я тебе потом в КПЗ буду сухарики и копчёные окорока через адвоката передавать. Как порядочная. Супруг в темноте поперхнулся: — Ты чокнулась? Я говорю, что хочу как будто бы школьницу! А ей будешь ты. Да гавно вопрос! Чо нам, кабанам? Нам что свиней резать, что …баться – лишь бы кровища…В школьницу поиграть слабо во вторую годовщину супружества что ли? Как нефиг делать! — Ладно, уговорил. Что делать-то надо? Самой уж интересно. Кстати, игра в школьницу – это ещё фигня, я честно говорю. У меня подруга есть, Маринка, так её муж долго на жопо…блю разводил, но развёл только на то, чтоб вы…бать её в анал сосиской. Ну, вот такая весёлая семья. Как будто вы прям никогда с сосиской не …блись… Пообещал он ей за это сто баксов на тряпку какую-то, харкнул на сосиску, и давай ею фрикции разнообразные в Маринкиной Ж производить. И увлёкся. В общем, Маринка уже переться от этого начала, глаза закатила, пятнами пошла, и вдруг её муж говорит: «Упс!». Девка оборачивается, а муж сидит, ржет, как лось бамбейский, и сосисную жопку ей показывает. Марина остановилась, и тихо спрашивает: «А где остальное?», а муж (кстати, его фамилия – Петросян. Не вру) уссываецца: «Где-где… В Ж… пе!» И Марина потом полночи на толкане сидела, сосиску из себя выдавливала. Потом, кстати, пара развелась. И сто баксов не помогли. А тут всего делов — то: в школьницу поиграть! Ну, значит, Вова начал руководить: — Типа так. Я это вижу вот как: ты, такая школьница, в коричневом платьице, в фартучке, с бантиком на башке, приходишь ко мне домой пересдавать математику. А я тебя …бу. Как идея? — Да пипец просто. У меня как рас тут дофига школьных платьев висит в гардеробе. На любой вкус. А уж фартуков как у дурака фантиков. И бант, разуметься, есть. Парадно-выгребной. Идея, если ты не понял, какая-то фиговаяя. Незачёт, Вольдемар. — Не ссы. Мамин халат взять можешь? Он у неё как раз говнянского цвета, в темноте за школьное платье прокатит. Фартук на кухне возьмём. Пофиг, что на нём помидоры нарисованы. Главное – он белый. Бант …. и без банта сойдёт. И ещё дудка нужна. Какая, блин, дудка????????? Дудка ему нафига????? — Халат возьму, нефиг делать. Фартук возьму. А дудка зачем? — Дура. – В очередной раз унизил мой интеллект супруг. – в дудке вся сила. Это будет как бы горн. Пионерский. Сечёшь? Это фетиш такой. И фаллический как бы символ. Секу, конечно. Мог бы и не объяснять. В дудке – сила. Это ж все знают. В темноте крадусь на кухню, снимаю с крючка фартук, как крыса Шушера тихо вползаю в спальню к родителям, и тырю мамин халат говняного цвета. Чтоб быть школьницей. Чтоб муж был счастлив. Чтоб пересдать ему математику. А разве ваша вторая годовщина свадьбы проходила как-то по-другому? Ну и ***. В тёмной прихожей, натыкаясь Ж… то на холодильник, то на вешалку, переодеваюсь в мамин халат, надеваю сверху фартук с помидорами, сую за щеку дудку, спертую, стыдно сказать, у годовалого сына, и стучу в дверь нашей с мужем спальни: — Тук-тук. Василий Иваныч, можно к вам? — Это ты, Машенька? – отвечает из-за двери Вова-извращенец, — Входи, детка. Я выплёвываю дудку, открываю дверь, и зловещим шёпотом ору: — Сто первый раз говорю: не называй меня деткой, удмурт!!! Заново давай!!! — Сорри… — доноситься из темноты, — давай сначала. Сую в рот пионерский горн, и снова стучусь: — Тук-тук. Василий Иваныч, к Вам можно? — Кто там? Это ты, Машенька Петрова? Математику пришла пересдавать? Заходи. Вхожу. Тихонько насвистываю на дуде «Кукарачю». Марширую по-пионерски. И офигеваю. В комнате горит ночник. За письменным столом сидит муж. Без трусов но в шляпе. Вернее, в бейсболке, в галстуке и в солнечных очках. И что-то увлеченно пишет. Оборачивается, видит меня, и улыбается: — Ну, что ж ты встала-то? Заходи, присаживайся. Можешь подудеть в дудку. — Василь Иваныч, а что эта вы голый сидите? – спрашиваю я, и, как положено школьнице, стыдливо отвожу глаза, и беспалева дрочу дудку. — А это, Машенька, я трусы постирал. Жду, когда высохнут. Ты не стесняйся. Можешь тоже раздеться. Я и твои трусики постираю. Вот пипец, сволочь… Трусы он мне постирает, ога. Он и носки свои сроду никогда не стирал. Зараза. — Не… — блею овцой, — Я и так без трусиков… Я ж математику пришла пересдавать всё-таки. Задираю мамин халат, и показываюсь мужу. В подтверждение, значит. Быстро так показала, и обратно в халат спрятала. За солнечными очками не видно выражения глаз Вовы, зато выражение х…я более чем заметно. ***, блин… — Замечательно! – шепчет Вова, — Математика – это наше всё. Сколько будет трижды три? — Девять. – Отвечаю, и дрочу дудку. — Маша! – Шёпотом кричит муж, и развязывает галстук. – ты гений! Это же твёрдая пятёрка! Теперь второй вопрос: ты хочешь потрогать меня, Маша? — Очень! – с жаром отвечает Маша, и хватает Василь Иваныча за х…., – Это вот это, да? — Да! Да! Да,! – орёт Вова, и обильно потеет. – Это! Такой вот, как ты видишь, ох… ный! Он тебе нравиться, Маша Петрова? — До офигения. — отвечаю я, и понимаю, что меня разбирает дикий ржач. Но держусь. — Тогда гладь его, Маша Петрова! То есть нет! Я ж так кончу. Снимай трусы, дура! — Я без трусов, Василь Иваныч, — напоминаю я извру, — могу платье снять. Школьное. Муж срывает с себя галстук, бейсболку и очки, и командует: — Дай померить фартучек, Маша! Нет проблем. Это ж вторая годовщина нашей свадьбы, я ещё помню. Ну, скажите мне – кто из вас не …бался в тёщином фартуке во вторую годовщину свадьбы – и я скажу кто вы. — Пожалуйста, Василь Иваныч, меряйте. – снимаю фартук, и отдаю Вове. Тот трясущимися руками напяливает его на себя, снова надевает очки, отставляет ногу в сторону, и пафосно вопрошает: — Ты девственна, Мария? Не касалась ли твоего девичьего тела мужская волосатая ручища? Хрюкаю. Давлюсь. Отвечаю: — Конечно, девственна, учитель математики Василь Иваныч. Я ж ещё совсем маленькая. Мне семь лет завтра будет. Муж снимает очки, и смотрит на меня: — Блин, ты специально, да? Какие семь лет? Ты ж в десятом классе, дура! Тьфу, теперь х…й упал. И всё из-за тебя. Я задираю фартук с помидорами, смотрю как на глазах оживает Вовино барахло, и огрызаюсь: — А чё ты меня сам сбил с толку? «Скока будетт трижды три?» Какой, блин, десятый класс?! Вова плюхается на стул, и злобно шепчет: — А мне что, надо было тебя просить про интегралы рассказать?! Ты знаешь что это такое? — А нафига они мне?! – тоже ору шёпотом, — мне они даже в институте не нужны! Ты ваще что собираешься делать? Меня …бать куртуазно, или алгебру преподавать в три часа ночи?! — Я уже даже *** не собираюсь. Дура! — Сам такой! Я сдираю мамашин халат, и лезу под одеяло. — Блин, с тобой даже по…баться нормально нельзя! – не успокаивается муж. — Это нормально? – вопрошаю я из-под одеяла, и показываю ему фак, — Заставлять меня дудеть в дудку, и наряжаться в фигню разную? «Ты девственна, Мария? Ты хочешь потрогать …..?! И спасибо, что тебе не приспичило вы…бать козлика!» — Пожалуйста! — Ну и всё! — Ну и всё! Знатно по…бались. Как и положено в годовщину-то. Свадьбы. Куртуазно и разнообразно. В соседней комнате раздается детский плач. Я реагирую первой: — Что стоишь столбом? Принеси ребёнку водички! Вова, как был – в фартуке на голую Ж, с дудкой в руках и в солнечных очках, пулей вылетает в коридор. … Сейчас сложно сказать, что подняло в тот недобрый час мою маму с постели… Может быть, плач внука, может, жажда или желание сходить пописать… Но, поверьте мне на слово, мама была абсолютно не готова к тому, что в темноте прихожей на неё налетит голый зять в кухонном фартуке, в солнечных очках и с дудкой в руке, уронит её на пол, и огуляет хозяйсивом по лбу… — Славик! Славик! – истошно вопила моя поруганная маман, призывая папу на подмогу, — Помогите! Насилуют! — Да кому ты нужна, ветошь? – раздался в прихожей голос моего отца. Голоса Вовы я почему-то не слышала. И мне стало страшно. — Кто тут? Уберите член, мерзавец! Извращенец! Геятина мерская! Мама жгла. — Отпустите мой х….й, мамаша… — наконец раздался голос Вовы, и в щель под закрытой дверью спальни пробилась полоска света. Вове наступил пипец. Мама визжала, и стыдила зятя за непристойное поведение, папа дико ржал, а Вова требовал отпустить его член. Да вот фиг там было, ага. Если моей маме выпадает счастье дорваться до чьего-то там х…я – это очень серьёзно. Вову я жалела всем сердцем, но помочь ему ничем не могла. Ещё мне не хватало получить от мамы пидюлей за сворованный халат, и извращённую половую жизнь. Так что мужа я постыдно бросила на произвол, зная точно, ЧЕМ он рискует. Естественно, такого малодушия Вова мне не простил, и за два месяца до третьей годовщины нашей свадьбы мы благополучно развелись. Но вторую годовщину я не забуду никогда. Я б и рада забыть, честное слово. Но мама… Моя мама… Каждый раз, когда я звоню ей, чтобы справиться о её здоровье, мама долго кашляет, стараясь вызвать сочувствие, и нагнетая обстановку, а в оконцовке всегда говорит: — Сегодня, как ни странно, меня не били по лицу мокрым х…ем, и не выкололи глаз дудкой. Стало быть, жива. Я краснею, и вешаю трубку. И машинально перевожу взгляд на стенку. Где на пластмассовом крючке висит белый кухонный фартук.С помидорами. Я ж такая пипец какая сентиментальная…
Скажем сразу: это абсолютно реальная история, произошедшая в 1967 году в Калифорнии. Рон Джонс преподавал историю в средней школе Эллвуда Кабберле в Пало-Альто, Калифорния. Во время изучения Второй мировой войны один из школьников спросил Джонса, как рядовые жители Германии могли притворяться, что ничего не знают о концентрационных лагерях и массовом истреблении людей в их стране. Так как класс опережал учебную программу, Джонс решил выделить одну неделю для посвященного этому вопросу эксперимента. Понедельник В понедельник он прочел детям лекцию о силе дисциплины. О том, что чувствует спортсмен, который усердно и регулярно тренируется, чтобы добиться успеха в каком-нибудь виде спорта. О том, как много работает балерина или художник, чтобы сделать совершенным каждое движение. О терпении ученого, увлеченного поиском научной идеи. Джонс велел школьникам сесть в положение «смирно», так как оно лучше способствует учебе. Затем он приказал учащимся несколько раз встать и сесть в новое положение, потом также неоднократно велел выйти из аудитории и бесшумно зайти и занять свои места. Школьникам «игра» понравилась, и они охотно выполняли указания. Джонс велел учащимся отвечать на вопросы четко и живо, и они все с интересом повиновались, даже обычно пассивные ученики. Вторник Во вторник учитель вошел в класс и обнаружил, что все молча сидят в положении «смирно». Некоторые из учеников улыбались. Но большинство смотрели прямо перед собой с искренним сосредоточенным выражением, мышцы шеи были напряжены, никаких признаков улыбок, мыслей и даже вопросов. Джонс объяснил классу силу общности. Он велел учащимся хором скандировать: «Сила — в дисциплине, сила — в общности». Ученики действовали с явным воодушевлением, видя силу своей группы. В конце урока Джонс показал учащимся приветствие, которое те должны были использовать при встрече друг с другом, — поднятую изогнутую правую руку к плечу — и назвал этот жест салютом Третьей волны. В следующие дни ученики регулярно приветствовали друг друга этим жестом. Среда В среду Джонс выдал членские билеты всем ученикам. Ни один человек не захотел покинуть аудиторию. Тринадцать учеников ушли с других уроков, чтобы принять участие в эксперименте. Учитель выдал каждому членский билет. На трех билетах он поставил красные крестики и сообщил их получателям, что им дано специальное задание сообщать обо всех, кто не подчиняется правилам класса. Однако на практике добровольным доносительством занялись около 20 человек. Один из учеников, отличавшийся крупным телосложением и малыми способностями к обучению, заявил Джонсу, что будет его телохранителем, и ходил за ним по всей школе. Три самые успешные ученицы класса, чьи способности в новых условиях оказались не востребованы, сообщили об эксперименте родителям. В результате Джонсу позвонил местный раввин, который удовлетворился ответом, что класс на практике изучает немецкий тип личности. Раввин обещал объяснить все родителям школьниц. Джонс был крайне разочарован отсутствием сопротивления даже со стороны взрослых, директор школы приветствовал его салютом Третьей волны. К концу дня в организацию было принято более двухсот учеников. Многие отнеслись к своему участию в Третьей волне с полной серьезностью. Они требовали от других учеников строгого соблюдения правил и запугивали тех, кто не принимал эксперимент всерьез. Четверг К четвергу численность класса возросла до восьмидесяти человек. Джонс говорил о том, что такое гордость. «Гордость — это нечто большее, чем знамена и салюты. Гордость — это то, чего у вас никто не может отнять. Быть гордым — значит знать, что ты лучший... Это чувство нельзя уничтожить...» Он объяснил ученикам, что они — часть общенациональной молодежной программы, чьей задачей являются политические преобразования на благо народа. «Все, что мы до сих пор делали, было подготовкой к настоящему делу. По всей стране преподаватели набирают и тренируют молодежные отряды, которые с помощью дисциплины, общности, гордости и действий могли бы показать нации, что общество может стать лучше. Если мы сможем изменить порядки в этой школе, то мы сможем изменить порядки на фабриках, магазинах, в университетах и во всех других организациях. Вы — избранная группа молодых людей, которые помогут этому делу. Если вы выступите вперед и покажете, чему вы научились за последние четыре дня, мы сможем изменить судьбу нашего народа». Джонс велел четырем конвоирам вывести из аудитории и сопроводить в библиотеку трех девушек, чья лояльность была сомнительна. Затем он рассказал, что в полдень пятницы о Третьей волне по телевидению объявит лидер движения и новый кандидат на президентский пост. Пятница В пятницу 200 учеников набились в кабинет. Не было ни одного свободного места. Всюду висели знамена Третьей волны. Ровно в двенадцать часов Джонс закрыл двери и выставил у каждой по часовому. Друзья Джонса изображали фотографов, кружа по аудитории. «Перед тем как включить национальную пресс-конференцию, которая начнется через пять минут, я хочу продемонстрировать прессе, как мы подготовлены». С этими словами учитель отдал салют. В ответ сразу же автоматически взметнулось двести рук. Тогда он произнес девиз «Сила — в дисциплине». Его повторил многоголосый хор. Девиз произносили снова и снова. С каждым разом отклик толпы становился все громче. В пять минут первого Джонс включил телевизор, но на экране ничего не появилось. Тогда он обратился к ученикам: — Слушайте внимательно. Нет никакого вождя! Не существует никакого общенационального молодежного движения под названием «Третья волна». Вами манипулировали, вас подталкивали ваши собственные амбиции, и вы оказались в том положении, в каком находитесь сейчас. Вы ничем не лучше и не хуже тех немцев, которых мы изучали. Вы думали, что вы — избранные, что вы лучше тех, кого нет в этой комнате. Вы продали свою свободу за удобства, которые дают дисциплина и превосходство. Вы решили отказаться от своих собственных убеждений и принять волю группы и большую ложь. После этого Джонс показал ученикам фильм о нацисткой Германии. С ее дисциплиной, парадами и факельными шествиями. И чем все это закончилось. Итог. Потом Джонс подвел итог: «Если нам удалось полностью воспроизвести немецкий менталитет, то ни один из вас никогда не признается, что был на последнем сборе Третьей волны. Так же как немцам, вам будет трудно признаться самим себе, что вы зашли настолько далеко». Школьники расходились в подавленном состоянии, многие не могли сдержать слез. Источник: http://www.adme.ru/svoboda-psihologiya/ ... mu-780910/
Перевод здесь и не нужен. Нужен, однозначно, психиатр... В грузинской деревне сталинист устроил музей и даже мавзолей (!) своему вождю.
Высокий штиль шансона, или 2 красивые песни о Женщинах. P.S. В-целом, я не поклонник данного жанра. Но что-то гармоничное рождается везде, видимо.
Александр Невзоров: Не стареют душой сельдереи Все погибшие «за родину» отдавали свою жизнь за глупости, ошибки или капризы режима К ветеранам ВОВ, а также к любым иным реалиям СССР или РФ данный текст не имеет никакого отношения. Все совпадения случайны. В 1870-х годах дагерротипы (первые фотографии) перестали быть диковинкой и начали распространяться в Европе. Именно это обстоятельство позволило хозяйкам публичных домов Гамбурга многократно повысить доходность своих заведений. Причем без каких-либо затрат на обновление или улучшение штата. Каким образом? Очень просто. Подвыпившим матросам демонстрировалась фотографическая карточка девицы неописуемой соблазнительности. Бандерша клялась в том, что именно это существо и достанется щедрому клиенту. Матросики раскалялись, выворачивали карманы и занимали очередь. А хозяйка, воспользовавшись сложной системой дверей борделя, куда-то исчезала. Через некоторое время звучал колокольчик, дверь отворялась, и матрос получал возможность взгромоздиться на «гения чистой красоты». Разумеется, все происходило в полной темноте. Как правило, роль «совершенства с дагерротипа» играла сама бандерша, успевшая забежать, стащить затхлые панталоны и расположиться в удобной позе. Тьма и краткость контакта спасали ее от разоблачения, а матрос до конца своих дней сохранял уверенность, что прожил жизнь не зря. Как вы, вероятно, уже догадались, сценка в лупанарии иллюстрирует схему отношений человека с режимом и «родиной». Иллюстрация корректна. Ведь и у «родины» большая часть скрыта во тьме истории, что дает власти возможность подсунуть клиенту все что угодно. Режим может быть сколь угодно глуп, злобен и губителен. Он может плескаться в «крови и гное народа», насиловать, унижать и убивать миллионы своих подданных. Но если он умеет показывать один-единственный фокус, то убиваемое и насилуемое население всегда будет ему благодарно. От режима требуется всего лишь суметь прикинуться «родиной». Сделать это не просто, а очень просто. Дело в том, что понятие «родина» является настолько абстрактным и иллюзорным, что легко трансформируется в любую политическую материю. Образуется забавный конструкт, в котором иллюзия и реальность слиты без всяких видимых швов и переходов. Где кончается одно и начинается другое, различить почти невозможно. Конечно, на 99,9% данный конструкт состоит из чистого режима. Однако, не следует преуменьшать и роль иллюзии. У нее важная наркотическая функция, которая позволяет власти резать по живому и мертвому, творя «от имени отечества» любые дикости. Практически каждый режим с легкостью проделывает эту подмену. Конечно, это жульничество чистой воды, но народ жаждет быть одураченным. Он хочет родину. Отказать ему в этом — еще большая жестокость, чем гноить в лагерях и расстреливать. Строго говоря, прекрасное понятие «родина» является чистым надувательством. Никакой «родины» ни у кого никогда не существовало. Была лишь последовательность режимов, которые распоряжались населением к своему собственному благу. Чтобы «жить долго и счастливо», режимы ткали нужную им мифологию и пропитывали ее ядом патриотической романтики. Этой паутиной и обволакивалось поколение за поколением. Разумеется, иногда такие паутины бывают cотканы виртуозно, хотя чаще встречаются образчики попроще. Лучшим сырьем для их изготовления являются байки о подвигах предков. Как известно, такие сказки можно генерировать в неограниченных количествах. В пределах собственного языка и своей культуры любая нация никак не ограничена в этих фантазиях. Иллюзия «родины», сделанная из таких ингредиентов, обеспечивает прекрасное послушание и должную энергичность одураченных. Конечно, от режима требуются некоторые усилия для того, чтобы патриотическая паутина была крепкой, клейкой и ядовитой. Но этот труд окупается. Ведь все погибшие «за родину» на самом деле всегда отдавали свою жизнь за режим. За его глупости, ошибки или капризы. (Разумеется, они думали иначе.) Отметим, что «родины» не ведут войн и не устраивают репрессий. Они бесплотны и существуют только в воображении. Войны и репрессии — это всегда забава режимов. Во всем этом нет ничего страшного. Это обыденный, всех устраивающий порядок вещей. Погибшие, как правило, довольны, а изувеченные как минимум удовлетворены. Мало того что трюк подмены срабатывает безотказно, сама по себе война — это редкая и приятная возможность для населения соприкоснуться с величием исторических процессов, подвигом, святостью, жертвенностью и другой белибердой. Долгое время режимы концентрировали память о своем военном величии в парадных портретах и монументах властителей. Выжившую в сражениях мелкоту бросали гнить в нищете и забвении. Затем пришло осознание, что культ обвешенных побрякушками стареньких солдатиков, отдавших за режим глаза или ноги, может работать на него продуктивнее, чем любые портреты и триумфальные арки. Сыграло свою роль и гениальное изобретение в виде военных наград. Как известно, эта древняя хитрость позволяет любой власти совершить очень выгодный обмен. Человек отдает режиму слух, зрение, годы или конечности, а взамен получает блестящую блямбочку. Как правило, жертва такого мошенничества очень радуется тому, что ее надурили, и гордится символом своей глупости. В лупанариях Рима дряхлых любителей побренчать медалями называли «апиями», то есть сельдереями (от лат. apium). Возможно, это прозвище возникло из-за традиции украшать веточками апиума гробницы, но скорее по причине сходства ветеранских физиономий с корнем сельдерея. Со временем сельдерейская составляющая стала важной деталью иллюзии «родины». Началось восторженное почитание апиев, вне зависимости от того, за что именно они уродовались и получали свои блямбочки. Но! Мы знаем, что бывают режимы, даже умирать за которые — преступление. Те, что превращают страны в тюрьмы и всё пропитывают рабством, доносами и смертью. Те, что убивают и гноят миллионы своих же граждан, а недобитых и недопосаженых — унижают и насилуют. Но если возникает внешняя угроза, то и тут идет в ход старый трюк по имени «родина». И он опять срабатывает. Миллионы строятся и с песнями идут умирать за возможность и дальше жить в смерти. А защитив режим и вернувшись, победители покорно залезают обратно в свои кандалы и клетки. И потом еще долго вспоминают, как спасли «отечество», хотя на самом деле, они отстояли лишь право нищенствовать, строчить друг на друга доносы и дохнуть в расстрельных рвах. Этот экзотический выбор мог бы показаться загадкой, если бы мы не знали о всемогуществе одного старого трюка. Остается один вопрос: сколь долго, а главное, зачем надо сохранять память об этом выборе?
