Гайд-парк (Уголок Оратора)

О лаптях, но и наших "совков-теоретиков" касается



Горе-реиндустриализаторы
Апрель, 30

Идея новой индустриализации на первый взгляд хороша, но второй раз этот номер уже не пройдёт (оригинал)

Я бы не стал писать на эту тему, считая ее, скорее, продуктом мифологизированного сознания, если бы она каждый раз не возрождалась, как птица Феникс, в самых разных ипостасях. С одной стороны, в мечтах наших «левых». С другой стороны, в любимых пиар-идеологемах гослиберального правого крыла правящей партии. Речь идет о новой индустриализации или «реиндустриализации». То есть о преодолении так называемого ресурсного проклятия путем превращения страны в мировую фабрику — на зависть капиталистическим индустриальным центрам.

Спойлер

Да и как, право, иначе можно встать с колен? Недаром Владимир Ильич Ленин говорил, что мы победим капитализм (сегодня следует читать: передовые страны Запада) только более высокой производительностью труда. Однако, если у вас нет самого производительного труда, как в нынешней России, нет продуктов труда (любимый пример главреда журнала «Искусство кино» Д. Дондурея: дальше Бреста вы не увидите ничего, произведённого в России), то тут уж и не до более высокой производительности.

На первый взгляд, идея вернуться к производству логична, и ей трудно что-либо противопоставить. Когда мне говорят о новой индустриализации, я сразу вспоминанию серебряный советский рубль 1924 года. На нем пролетарий полуобнимает доброго крестьянина, показывая встающее солнце новой жизни. Они явно дружны и счастливы. Под солнцем нетрудно разглядеть и маленький заводик, где делают необходимые советскому хозяйству серпы, молотки, плуги, сапоги. Пролетарий, по-видимому, меняет их у крестьянина на картошку и зерно — по ценам, установленным пролетарским государством.

Впрочем, не будем отрицать, та первая послереволюционная индустриализация действительно дала стране гигантские стройки коммунизма с бешеным количеством объектов. Навскидку память выкидывает флажки: Беломоро-балтийский канал, Днепрогэс, танковые, «целину». И, в конце концов, — ведь правда же! — мы запустили Гагарина в космос. Что, в частности, позволило хрущевскому СССР обогнать американцев (Алана Шепарда) аж… на 24 дня! Но попутно страна и похоронила несколько миллионов павлов корчагиных, умучив непосильным трудом. Как писал американский рабочий журналист Джон Скотт в книге «За Уралом», большинство рабочих были вчерашними крестьянами с полным отсутствием опыта работы на индустриальных объектах, поэтому, как дети, они не понимали, что такое опасность. В больницах постоянно находились «люди, получившие ожоги чугуном, непрерывно кричащие последние три дня перед смертью; люди, раздавленные, как мухи, под кранами или другим тяжелым оборудованием».

***

Но, по версии ярых сталинистов, оно того стоило. Ведь в результате было достигнуто государственное могущество. Так почему бы не повторить славный опыт? Чтобы снова заколосились поля, задымили трубы и тракторы вышли в поле. Застрельщиками этой обновленной «линии партии» сегодня выступают Глазьев, Болдырев, Фадеев из «Эксперта», да еще многие форум-оппоненты из коммунистического лагеря, которые говорят, что у них, у коммунистов, есть секретный план, как все это устроить самым наилучшим образом.

Сразу оговорюсь: спорить о том, что стране необходимо собственное товарное производство, и что вообще каким-то образом требуется послать импульс, мобилизующий апатичное и деморализованное население на трудовую активность, излишне. Скажем сильнее: смерти подобно, если этого не сделать в самое ближайшее время. Вопрос лишь: как. Что именно собираются индустриализировать наши горе-реиндустриализаторы? Смогут ли они создать необходимый миру уникальный товар. Хотя бы назвать его, указать, в какой области? На кого они собираются опереться в своем «проекте» (на китайцев, на гастарбайтеров?) и на что обменять мобилизованный труд, какой обеспечить уровень оплаты? Очевидно, что, если эти вопросы не получат «положительных» ответов, то такая «реиндустриализация» (пожирание ресурсов без отдачи) лишь приблизит новую экономическую катастрофу.

Чтобы это лучше понять, обратимся к реальному опыту первых послереволюционных пятилеток. В советских легендах рассказывается об энтузиазме как движущей силе. И революция, конечно, сильно замаскировала рыночный аспект экономики. Однако законы рынка она отнюдь не отменила. В реальности перед большевиками, как и перед любой другой захватившей власть политической корпорацией, стояла тривиальная задача заставить трудиться массы на себя и каким-то образом «справедливо» компенсировать их труд. При этом политически невозможно было игнорировать пролетарские лозунги революции. Хотя большевики и не были добренькими к пролетариям (профсоюзы очень жестко контролировались, а забастовки жестоко подавлялись), в то же время они просто обязаны были обеспечить «гегемона» всеобщей занятостью. Пусть даже это и оборачивалось ростом издержек производства и стоимости произведенной продукции, обуславливающей ее неконкурентоспособность на внешних рынках.

Чтобы компенсировать потери, очевидно, необходимо было финальную тяжесть эксплуатации перенести на другие, «не правящие» социальные группы. Самая большая и самая безответная из них — крестьянство. Можно привести таблицы, наглядно показывающие, что в денежной компенсации за свой труд крестьянин недополучал вполовину, а стоимость промышленной продукции для деревни наоборот централизовано завышалась минимум на треть. «Ножницы цен» (термин принадлежит Л. Троцкому) в той или иной форме, как и поражение в гражданских правах крестьян, практически сохранялись все годы советской власти. В 1927 году эти диспропорции похоронили экономическую альтернативу большевизму — НЭП, первый вариант социализма с человеческим лицом.

***

Иными словами, пирамида первой индустриализации, ее «успехи», внешне благополучный европейский образ жизни городских элит, с наслаждением разглядывающих сталинскую книгу о вкусной и здоровой пище, покоились на жесточайшей эксплуатации деревни, рабском труде заключенных, научной мысли «шарашек». И чтобы гудел, как улей, родной завод, за тридцать советских лет деревня должна была пережить 3 (три!) голода с людоедством. А чтобы счастливая московская советская девочка ходила во дворец пионеров заниматься бесплатным рисованием, десяток девочек на селе или на хлопковых полях Казахстана и Узбекистана должны были умирать от недоедания и сопутствующих болезней. Притом, что группа А (производство средств производства и продукция ВПК) директивно обгоняла группу Б (товаров потребительского спроса), того, что повседневно нужно человеку, чтобы не умереть.

Культовый философ А. Зиновьев, в конце жизни перешедший на радикально коммунистические позиции, критиковавший Запад и обличавший рынок, тем не менее, жестоко смеялся над экономикой СССР. Так, в книге «Светлое будущее» он описал мытарства интеллигенции, обвешанной рулонами туалетной бумаги, где-то приобретенными по случаю, имея в виду, конечно, более серьезный врожденный дефект советского социализма — хронический дефицит. «Я побаивался, — писал он, — что над нами будут подтрунивать прохожие. Но они отнеслись к нам с полным пониманием. Многие спрашивали, где мы достали бумагу, и сами бежали туда же. Лишь один полупьяный обормот прицепился к нам с воплями, что советская интеллигенция обо…сь».

***

Все мы стали свидетелями того, что в результате произошло с советской экономической системой. Она качнулась к своей противоположности. Из недр коммунизма вылупилась национальная олигархия и национальный спекулятивный капитал. Советские люди поняли, что «нейлоновые подштанники продаются только за доллары» (А. Галич). И доллар стал самым востребованным товаром. Советские производства разрушились — не столько по злому умыслу, сколько из-за нерентабельности. А теперь давайте сыграем в игру «Цивилизация», то есть заново построим индустриальную империю, как того желали бы Болдырев-Глазьев, но имея те фишки, кубики и кости для броска, которые нам выдала история и текущая политическая ситуация.

На самом деле, всегда существовала вполне четкая развилка. Либо встраивание в глобальный мир и постепенное осваивание его инструментов, участие в мировых технологических цепочках, — увы, после десятилетий потерянного времени только на правах младшего партнера, — открытие национального финансового рынка для полноценного функционирования иностранного капитала. (Вспомним, что даже в самые либеральные «девяностые» национальные банкиры уперлись и не допустили иностранный капитал до равноправного инвестирования в экономику России из опасения «потери суверенитета».)

Либо второй вариант: игра в суверенность и присущие этой игре «санкции-контрсанкции». Поиски социальной группы, которую можно было бы суперэксплуатировать в новых обстоятельствах. (Например, отработавших свое пенсионеров, — они больше никому не нужны, а пенсионный фонд можно использовать для кредитования экономики.) Закрытие границ, чтобы не было конкуренции, и граждане не увидели, каков истинный уровень внешней цивилизации. Самоизоляция, изъятие иностранной валюты, прогрессивный налог, работа исключительно на внутренний рынок: что потопали, то и полопали — в основном заменители качественных продуктов. Неучастие в глобализации, стремление все делать на собственной базе — от гвоздя до самолета. Разрыв с ВТО, директивное вытеснение иностранных конкурентов. (Да они и сами ушли, потому что при таком диспаритете валют работать в России стало невозможно.) Все это, конечно, можно попытаться проделать — да и делается уже с радостью. Но кто вам даст обещание, поручившись своей совестью и честью, что этот второй путь не превратит нас снова в ГУЛаг?

(с) Сергей Митрофанов

 

«Українці більше схожі на американців, ніж на європейців»
Євген Глібовицький про виклики майбутнього для України
27 квітня

Під час Книжкового арсеналу, що днями завершився у Києві, експерти, філософи та науковці говорили не лише про книжки, а й про виклики, з якими стикається Україна у своєму розвитку. Зокрема, цьому була присвячена спеціальна програма «Ритм часу». Під час однієї з цих зустрічей філософ та письменник Володимир Єрмоленко розпитав експерта Несторівської групи Євгена Глібовицького про те, яким може бути світ за 20 років - і яке місце займатиме у ньому Україна.

ZAXID.NET занотував відповіді та головні тези з цієї розмови.

Спойлер

Дослідження цінностей є новим феноменом. Якщо про дослідження ВВП ми маємо більш-менш надійні дані з XVII століття і можемо відслідковувати, яким чином ті чи інші політики впливали на сталість розвитку економіки, то культурні зміни ми можемо фіксувати приблизно з 1980-х років. Ми маємо дані компаративних досліджень культури лише за останні 30-40 років. А такі країни, як Україна, почали досліджуватись приблизно в середині 90-х. В результаті, коли ми бачимо якийсь показник, ми не знаємо напевне, що він означає. Ми можемо лише висувати гіпотези. Це одна з речей, які мене захоплюють у цьому. Ти інтерпретуєш, виходить картина, ти їй віриш, створюєш «секту» тих, хто в це вірить. А потім виходить наступна наукова робота, яка на шматки розриває все, що ти собі придумав. І треба починати все спочатку.

Загалом, є кілька речей, які можна сказати більш-менш впевнено. Світ можна умовно поділити на дві зони. Перша – це зона, де люди борються за фізичне виживання. До неї належить Україна. І друга – це зона, де питання безпеки в той чи інший спосіб вирішені – точніше, де люди вірять, що ці питання вирішені. У другій зоні панують цінності самовираження і розвитку.

Зараз можна спостерігати феномен, якого не було раніше. Мені важко уявити ситуацію, коли будь-де в світі було б більше чотирьох поколінь, які виростають в цінностях розвитку. А зараз такий феномен є на Заході. Він призводить до того, що безпека як така сприймається там як належне, як даність. Як щось, за що не треба боротись. В той самий час такі країни як Україна мають глибоку травму, з якої намагаються постійно вийти і зриваються назад – з внутрішніх чи зовнішніх причин. Ми живемо в цінностях виживання, розвинений світ – в цінностях самовираження, і між нами величезна дистанція. Питання, яке ми обговорюємо у Несторівській групі, і яке не має відповіді: чи ми можемо (і яким чином) перейти від того місця, де ми є, до того місця, де є розвинений світ?

Найближчим для нас є приклад країн Вишеградської четвірки (Польща, Чехія, Угорщина, Словаччина). Їхні зміни були зроблені за 10 років, між 1989 і 1999 роками. З того моменту почалась нова історія. Вступ цих країн у НАТО став символічним підтвердженням сертифікації безпеки: безпека є, а зовнішні вороги вже не такі страшні – бо той, хто нападе, буде в той чи інший спосіб мати справу з США. У випадку країн Вишеградської четвірки ми бачили карколомну швидкість реформ. Були змінені норми, правила, процедури, способи управління. І здавалось, суспільство було достатньо готовим для того, щоб прийняти ці правила гри і почати за ними жити.

Так здавалось десь до 2009 року, коли вперше побачили, що щось не так з Угорщиною. Згодом побачили, що Словаччина, здається, так і не стала на ноги. Потім, два роки тому, ми побачили, що з приходом Мілоша Земана щось сталось в Чехії. Зараз ми спостерігаємо серйозний виклик сталості демократії в Польщі. Як наслідок, питання, яке ми собі зараз ставимо, полягає в наступному: чи ця швидкість переходу, яку взяли на себе країни Вишеградської групи, не була зависокою?

Тому я скажу річ, яка з одного боку болісна, з іншого контроверсійна: той факт, що у нас реформи проходять настільки болісно й складно, що вони потребують такого глибокого проговорення, що суспільство настільки не сприймає відхід від патерналізму і цей відхід мусить бути сто разів проговорений – серед знайомих, в медіа та на публічних дебатах; той факт, що ми рухаємось настільки повільно не конче є поганим. Бо цілком можливо, що повільністю свого руху ми забезпечуємо його сталість. Але можливо, ми просто повільно йдемо і все.

На питання, чи можливий занепад після сталого розвитку, історія дає однозначну відповідь – можливий. Давайте подивимось на ісламський світ: що сталось зі свободами в Османській імперії чи як виглядав Іран до ісламської революції? Відкати можливі. Даглас Норт, нобелівський лауреат, писав, що розвиток не є природнім станом. Якщо ми нічого не робимо – стається занепад. Для розвитку мусимо щось робити.

Певною мірою ми зараз самі себе створюємо. У цьому наша унікальність, глобальна привабливість і крутість. Українська ідентичність більше подібна на американську, ніж на європейську. Це не ідентичність походження – це ідентичність вибору. Чимало хто саме обирає бути українцем. Ми були в Одесі, де зустрілись з бізнесменом, який сказав: «Мені 50 років, я єврей – і два роки тому зрозумів, що я українець». Причому говорив це російською мовою.

Не виглядає, що найближчі роки питання безпеки перестане бути для нас актуальним. Навіть якщо нас попустить - треба бути готовим до наступних викликів.

За прогнозом журналу The Economist, Україна є в зоні ризику. За ресурси, доступ до води чи землі буде дуже багато протистоянь. Ми мусимо вміти себе захищати. Також треба вміти дружити зі своїми сусідами, так щоб вони нам не наробили біди. З басейну Дніпра п’є воду 70% населення України. Уявіть, що щось трапляється з Дніпром на території Білорусі. Чи ми до цього готові? Чи ми спроможні бути такими ощадними, щоби ми могли виживати за рахунок інших, альтернативних, джерел?

Для нас наші загрози і виклики є не очевидними. Щоб підвищити власну безпеку, нам доведеться пройти через карколомні зміни у власній свідомості. Якщо Ізраїль дійшов до крапельного поливу через брак води, нам доведеться дійти до цього ж вступереч тому, що у нас вода є. Наявність ресурсу не має ставати виправданням для того, щоб не ставитись до нього ощадно. Ми маємо найбільш енергонеефективну економіку в світі. І проблема в тому, що розумієте – ніхто не вмирає з холоду. Всі можуть давати собі раду. Ну енергонеефективні, ну і що? Живемо якось. Більше горілки взимку вип’ємо.

Стосовно Європи, перед нами стоять три сценарії. Перший – це повільний вступ в ЄС через конкретні угоди. Буде страшенно складно, бо в ЄС зараз є тренд на закритість. Нам буде важко довести свою корисність. Тим не менш, я б не сказав, що це неможливо. Другий варіант – вступ в конкретні угоди (наприклад, Шенгенську). Можливий варіант, але тут нас попереджує міністр закордонних справ Норвегії. Він казав, що для Норвегії це закінчилось тим, що вона сплачує всі рахунки, але не має права голосу. І третій сценарій – залишитись поза ЄС. Якщо цей варіант залишиться єдиним можливим, а шанси на це доволі високі, то тут важливе рішення полягає в наступному: якщо ми захочемо вижити за межами ЄС, нам треба буде рухатись в геть іншому темпі, ніж ми робили це досі.

ЄС – це простір дуже сильного регулювання. Якщо ми хочемо мати конкурентну перевагу поруч із ним, нам доведеться стати «правою» альтернативою ЄС – як Канада є «лівою» альтернативою США. Це означає фантастично сильне правосуддя, сильний захист права власності, неймовірна повага до правил як таких. Я собі не уявляю, як ми з того стану, де зараз є, зможемо безболісно перейти до нього. Це надзвичайно болісний процес, який перетворить міністерство освіти на силове міністерство. Адже від того, наскільки успішною буде освітня реформа на рівні середньої і початкової школи, буде залежати, чи наступне покоління буде готове до викликів, до яких не готові ми.

Росія – це наша проблема. Це ми мусимо дати раду з Росією – для себе і для решти світу. Це означає, що розвиток м’якої сили по відношенню до Росії буде нашою найбільш важливою зовнішньополітичною задачею. Наша східна політика буде важливіша за західну. На схід ми мусимо навчитись впливати таким чином, щоби діставати більше безпеки, більше трансформацій там всередині. Україна має стимулювати зміни, які гарантуватимуть, що з того боку не буде продовження старих політик. Нам практично треба закінчити Російську імперію, якщо Росія не може зробити цього сама. Це питання на наступні 20-30 років, з чим я вас вітаю – бо буде цікаво і буде багато роботи.

 

Гены, просыпающиеся после смерти
28.06.2016

Некоторые гены, «засыпающие» на всю жизнь сразу после появления организма на свет, неожиданно вновь проявляют активность сразу после его смерти, и демонстрируют ее в теле, не подающем никаких внешних признаков жизни ещё несколько дней.

Спойлер

С точки зрения рационального мышления и науки все вышесказанное может показаться странным и даже противоестественным, но, как продемонстрировали последние исследования, многие гены действительно работают в организме даже после его перехода в состояние, которое ассоциируется в нашем представлении со смертью. Специалисты в криминалистике, исследующие печень или кровь покойного, о подобии такой посмертной активности знают достаточно давно. Сейчас же исследователи из Вашингтонского университета совместно с коллегами из Университета штата Алабама и Общества Макса Планка поставили перед собой смелую задачу пересчитать по возможности все гены, работающие «посмертно», а также выяснить, насколько долго они продолжают проявлять активность. Результаты исследований были опубликованы в журнале Science 22 июня 2016 года.

Генетическая активность была измерена в телах мышей и рыб Danio rerio, и результат показал, что генов, продолжающих выполнять работу после смерти на своем уровне достаточно много, а если точнее, более 1000. Первоначально ученые предположили, что прекращение активности таких генов можно будет зафиксировать уже спустя несколько часов, но результаты эксперимента показали нечто другое: сотни генов продолжали отрабатывать свою программу и спустя несколько дней после смерти. Для мышей этот временной интервал составил двое суток, а для рыб – четверо. При этом, что удивительно, «потустороннюю» генетическую активность нельзя было описать плавно нисходящей кривой или прямой, некоторые гены в течение первых суток демонстрировали рост активности, после чего, пройдя некоторую точку максимума, начинали «терять разгон» и со временем «засыпали», до своей полной остановки. Вероятнее всего, такая динамика оказалась возможной благодаря остаточной энергии и прочих ресурсов, которые клетка до своей полной биологической смерти еще могла использовать для синтеза РНК.

О каких же генах идет в данном случае речь? В первую очередь ими оказались гены, подавляющие биохимический, физиологический и молекулярный стресс и стимулирующие иммунитет для совершения попыток справиться с проблемой. Но, если такой результат вполне соответствовал предположениям исследователей, то набор других генов из числа «сверхактивных» оказался совершенно непредсказуем. В препринте статьи на страницах bioRxiv авторы работы утверждают, что после смерти, как показали их исследования, с какой-то целью активизировались гены, отвечающие за эмбриональное развитие. Пояснить наблюдаемый факт ученые пока не могут, строя лишь предположение, что после смерти по ряду параметров клетка становится схожа с клеткой зародыша. Была обнаружена и другая странность, полностью выходящая за рамки существующей научной логики: после смерти активизировались онкогены, стимулирующие развитие злокачественных опухолей. Здесь ученые провели очевидную параллель между тенденцией возникновения онкологических заболеваний у пациентов, которым был трансплантирован орган недавно умершего человека, связав такую предрасположенность с ростом активности проснувшихся чужеродных онкогенов.

В случае, если схожие проявления генетической активности с участием схожих генов будут наблюдаться и после смерти человека, то полученные результаты могут оказаться очень полезны для молекулярных биологов, трансплантологов и врачей-криминалистов, которые с учетом новых данных о посмертной генетической активности смогли бы конкретизировать точное время смерти.

В чем же вероятная причина этого, пока не изученного явления?

Что же заставляет гены, молчавшие всю жизнь, активизироваться, пусть на короткое время, поле смерти? Возможно объяснение кроется в том, что в умирающем организме естественным образом разрушается настройка генетической сети: система молекулярно-клеточных запретов и разрешений, которая заставляла одни гены работать, а другие – молчать, просто перестала отрабатывать инструкции.

Для того, чтобы поддерживать работу всей этой сложнейшей машины по генному «расписанию», требуется затрачивать энергию, но после смерти не восполняемая энергия и прочие ресурсы стремительно тают, так что некоторым генам предоставляется возможность напоследок «проявить» себя.

Science